«Первый донос на Федора Борисова написал его односельчанин и, как вскоре узнали, из-за девушки»
Об истории одной сломанной сталинскими лагерями человеческой судьбы написала в газете «Звязда» Нина Очеповская из Петрикова.
…Первый донос на моего родного дядю Федора Парфеновича Борисова написал его односельчанин, и как вскоре узнали, из-за девушки. А потом маховик «хапуна» уже не останавливался — ломал человека всю жизнь. О том, как конкретно все это было, дядя боялся рассказать даже родным сестрам: вдруг проболтаются — в деревне же ничего не скроешь… И только перед смертью он заговорил. А я хоть что-то успела записать.
Первый раз его забрали в 1929-м ночью. В Петрикове, в помещении НКВД, его допросили и, обвинив в антисоветской пропаганде и приверженности бывшей власти, лишили свободы на пять лет.
За это время девушка, которую он любил, вышла замуж.
Второй раз арестовали в 1937-м, забрали вместе с дядей Миной, отцовским младшим братом, прямо с сенокоса. Завезли в знакомые помещения, записали фамилии, годы рождения, место жительства. Ночью отправили в Мозырь. Там до утра продержали в церкви, потом по десять человек стали вызывать. Дядя Мина попал в первую десятку. От него, когда вернется, Федор надеялся хоть что-то услышать. Но впустую: дядя, который искренне верил (и Федору говорил!), что этот арест — какая-то ошибка, что сейчас во всем разберутся, отпустят, обратно так и не вернулся.
Федора вызвали ближе к вечеру, погрузили в «воронок», куда-то привезли. Камера, в которую в конце концов впихнули его охранники, была переполнена. Люди — по двое, по трое — сидели, лежали на нарах и на полу. Федор оглядывался, искал, где бы приткнуться, когда его позвал пожилой человек из Комаровичей. «В тесноте да не в обиде, — сказал он парню. — К утру станет попросторнее».
И действительно: в камере всю ночь хлопали двери — охранники забирали узников и обратно приводили далеко не всех. Нары пустели. Федор двое суток ничего не пил, не ел, от бессонницы разрывалась голова. Утром наконец внесли бак с подслащенной тепловатой водой, дали по ломтю хлеба…
Сколько после этого «завтрака» проспал, он не знал. Растолкал все тот же крестьянин из Комаровичей: Федора вызывали на допрос.
— Сколько лет сотрудничаешь с дефензивой? — спрашивал следователь.
— А что такое дефензива? — не понимал «арестант». — Я слова такого никогда не слышал.
Следователь не верил, кричал, что он враг, доказывал, что если признается, то будет меньше сидеть в тюрьме.
— Но за что?
Этого следователь, конечно же, не объяснял. Охранник вывел Федора из кабинета и впихнул обратно в камеру. Мужчина из Комаровичей (и тоже после допроса) был уже там — выплевывал в парашу собственные зубы, которые повыбивали за то, что это он якобы потравил колхозных овец.
Федор сказал, что его обвиняют в сотрудничестве с польской разведкой. Кто-то из узников тут же посоветовал ни в коем случае не покупаться на обещания следователя, потому что расстреляют как шпиона, причем сразу же…
Среди ночи его снова вызвали на допрос и долго били. Теперь уже он выплевывал зубы и принимал приговор какой-то особой тройки: статья 58, десять лет лишения свободы без права переписки.
В следующую ночь его и еще несколько десятков человек вывезли в Бобруйск, где уже не били, а гоняли в крепость — засыпать казематы. Работа была тяжелая, однообразная, а из еды — кусок хлеба и вода. Одежда ломалась от грязи, лапти порвались.
Спустя несколько дней на рассвете их отправили на железную дорогу, выдали по высохшей буханке хлеба и по рыжей селедке. С этим богатством (положить его было некуда) сгоняли в вагоны. У двери там стоял бак с водой и кружкой на цепи. В противоположном углу в качестве «туалета» была дыра в полу.
Везли их несколько дней, в течение которых Федор благодарил судьбу за то, что не съел селедку (она выскользнула из рук при погрузке), поскольку воды на всех не хватило — люди изнывали от жажды.
В Архангельске их выгрузили возле глухого причала. Не всех: несколько человек осталось лежать в вагоне. Федору кто-то сунул в руки какой-то узелок (потом увидел: там был кусок сухого хлеба, обмылок и небольшой ножик), дал пиджак. Он пришелся очень кстати, ведь холодный октябрьский ветер пронизывал до костей.
В этот же день их погрузили в трюмы барж, люки закрыли наглухо. Они куда-то плыли. Нечистоты из переполненной параши выливались, растекались по полу под людей, которые лежали тут же…
По тому, что перестало качать баржу, «путешественники» догадались: куда-то приплыли — приоткрылся люк… И тут же прозвучал приказ какому-то Митрохину, чтобы закрыл его, потому что нечем дышать — вонь идет аж на палубу.
— А как тогда людям в трюме?
— С ними нечего возиться. Там не люди, а враги народа: утопить вместе с баржей и все…
В Соловецком монастыре мест не было, поэтому волны Белого моря понесли эти баржи дальше, время стало сплошной ночью, в течение которой их таки привезли в незнакомый порт.
Прозвучал приказ вылезать, но никто не «послушался». Одному из охранников пришлось спуститься вниз и ногами, по очереди «перебирать» лежачих. Тех, кто подавал признаки жизни, заставляли по лестнице выползать наверх. В итоге на палубе, а потом на берегу оказалось всего несколько человек (и Федор тоже). Земля у них под ногами ходила ходуном. Они подставляли ладони, ловили ими снег и тут же слизывали. По рукам ползали вши.
Беломорско-Балтийский канал, который начал строиться еще при Петре, расширяли руками «врагов народа». В бараках длиной 300—400 метров разместили тысячи заключенных. У них не было фамилий (их заменили номерами, которые нашивались на одежду, и даже на шапки). И они сами устраивали быт: кормили клопов, слепились при дымных лампах, ели хлеб и баланду с рыбой (собак при охране кормили мясом). Люди болели (у многих была цинга) и умирали, многие не выдерживали — сводили счеты с жизнью. На это никто не обращал внимания. Зато вечером и утром обязательно пересчитывали тех, кто шел на работу и с работы.
А бараки по-прежнему строились: вместо умерших «врагов» пригоняли все новых и новых. С «пополнением» в лагерь пришла новость, что Германия напала на Советский Союз. Кое-кто (и Федор) обратился тогда к начальнику лагеря с просьбой отправить на фронт. Тот в ответ разве что не рассмеялся: мол, вас выпусти — тут же будете с немцами…
Однако работа по прочистке каналов была прекращена. Часть узников (и опять же Федора) лесными дорогами погнали под Архангельск. Идти было очень тяжело, отдельные не выдерживали — падали или, изнемогши, садились на обочину. При них оставались охранники — на какое-то время отставали, а потом догоняли…
Среди них был паренек из «пополнения», кажется, из Москвы, который постоянно хотел есть. Больно было смотреть, как вылизывал кашу из миски, как жадно смотрел на почти созревшую морошку. И тогда, можно сказать, не слышал крика охранников, что шаг влево-вправо — расстрел… В конце концов он не выдержал: бросился к ягодам, сорвал и, застреленный, упал лицом в ягодник.
…Около Архангельска они валили деревья, вручную тралили, разрабатывали участок за участком. Потом Федор попал в так называемый спецнаряд: вместе с бригадой делал ящики для снарядов, для рыбы. Забирали их женщины на грузовиках. Они, конечно же, видели истощенных зеков, кое-что, возможно, слышали и потому, пряча в мусор, привозили хоть немного рыбы. Из нее варили уху, не соля, ведь соль считалась роскошью.
От цинги лечились отваром хвои, ждали победы, которая в конце концов пришла, но не для них: «враги» стали строить жилье для пленных немцев, причем оно было гораздо лучше — с электричеством, баней, больницей, с новой дорогой к городу…
Впрочем, она была и раньше, но узкая. Местами стали расширять и ужаснулись: из ковша экскаватора посыпались человеческие кости и черепа! На двое суток работы остановили — переделывали проект. И землю «на месте» больше не копали: грунт стали завозить откуда-то. Дорога пролегла на костях. Вот почему в тех местах не оставалось кладбищ: покойников бросали в карьеры вместе с мусором и щебнем.
Настал октябрь 1947-го: прошло десять лет, Федор остался жив! Когда он (конечно же, с разрешения старшего охранника) зашел и сообщил об этом начальнику лагеря, у того отвисла челюсть! Не может быть!
В запыленных архивах не нашлось его бумаг: они исчезали вместе с людьми и без. Дело Федора исчезло. Наверное, исчезло потому, что кто-то даже мысли не допускал, что человек в нечеловеческих условиях мог столько прожить.
Почти полгода где-то «наверху» решали, что с ним делать: держать дальше вроде как не приходится, а выпустить — может что-то рассказать. «Соломоново решение» нашли: свобода, но с запретом (на год, больше этот дохляк вряд ли протянет) жить на родине.
Федор десять лет разговаривал по-русски, бумаг не было, и те, кто решал его судьбу, направили его в… Беларусь.
До нее надо было как-то добраться. Платой за десять лет каторжной работы стал билет на поезд и справка о том, что решением Архангельского суда ему предписано проживание в Житковичах.
Охранник отвез его на железную дорогу, посадил на поезд. В кармане Федор нащупал кусочки хлеба, который дали в лагере, но от волнения есть не смог. На ватнике и брюках чернели латки от споротых номеров. С сухарями, которые были в кармане, доехал до места, попал в отдел НКВД. Там посмотрели его справку и отправили на комбинат строительных материалов. В Кожановичах помогли подыскать квартиру. Родным писать запретили, есть было нечего. Счастье, что хозяйка, у которой остановился, время от времени находила ему «халтуру»: Федор помогал вдовам с ремонтом построек и заборов, рубил дрова. Платили ему кто картошкой, кто литром молока или яйцами. В саду хозяйки было много яблок, вкуса и запаха которых он не помнил. А главное, что рядом с хозяйкой жила женщина, сестра которой была замужем в его родных местах! Услышав об этом, он заплакал от радости.
Через ту женщину передал своим, что жив (писать боялся). К нему пришли сестры Марья и Анна. От них Федор узнал, что в октябре того же 1937 года забрали его братьев Дмитрия и Ивана (оба исчезли бесследно), а мать умерла два месяца назад, и что хутора уже десять лет как не существует.
В июле 1949 года Федору разрешили поселиться на родине, вместе с отцом, пойти работать в столярную мастерскую. Однако тревога по-прежнему оставалась, потому что как-то нос в нос столкнулся с бывшим председателем сельсовета, по указке которого только за 1937—1938 год из его Бринёва и округи забрали более 100 человек (вернулись только Федор и Юрка Побыловский, больной настолько, что вскоре умер).
Предчувствие не обмануло. В январе 1950-го в доме появился уполномоченный Петриковского НКВД и приказал собираться. Мол, поступило заявление, что он ведет антисоветскую пропаганду.
В Петриков поехали на единственной на то время полуторке. На этот раз уже не били, только зачитали постановление о высылке в Сибирь — на десять лет. Разрешили написать родным. Те успели собрать теплые вещи и кое-какие продукты. На этот раз Федор (и другие) оказался в селе Пешково, в далекой Новосибирской области. Жил в маленькой хатке, на хлеб зарабатывал охотой, так как с колхозных зарплат пух бы с голоду.
Когда в марте 1953 года умер «самый мудрый вождь», облегчение не наступало. Хрущев тогда посмел сказать о преступлениях системы, о геноциде собственного народа, а вот остановить его…
В родную деревню Бринёв Федор добрался в конце 1955-го. Ему было шестьдесят — пора на заслуженный отдых, а стажа… нет. Пенсию назначили в размере восемь рублей. Можно ли за них прожить, не имея ни имущества, ни помощи, ни здоровья, никого не интересовало. Со станции Копцевичи (это за десять верст) он сумкой носил цемент, чтобы поставить памятник на могилке матери. Та глыбка стоит и сейчас. Он похоронен рядом. За его загубленную жизнь никто не извинился.
…Раньше мы стоя слушали «Бухенвальдский набат», знали об Освенциме, Майданеке, Дахау, с нетерпением когда-то ждали Нюрнбергского процесса. Но мы никогда, видимо, не узнаем о номерных лагерях, где погибали заживо похороненные. Их никто не посчитает, не напишет песни «Стоны гулагов», поскольку написать об этом — значит признать никчемность системы, которая губила свой же народ. А как признать, если многие и сегодня готовы молиться на своего бывшего вождя.
…На лице моего дяди Федора Парфеновича Борисова никогда не было улыбки — только боль, которая не отпускала его вплоть до конца жизни.
Комментарии