«Меня взяли в лучших традициях СССР. Один голубец успел съесть, а второй нет. Только сметаной его полил»

Старые казематы

Меня не схватили на Орловской, где пришлось прятаться во дворах. Меня не задерживали на Маршах. Меня взяли в лучших традициях СССР. Из дома. Как только собрался поужинать. Голубцы! Один успел съесть, а второй — нет. Только сметаной его полил… Потом вспоминал его весь день.

Свой срок я отбывал в Барановичах. Это были или казармы, переделанные под казематы, или настоящая царская тюрьма. Коридор, своды. Сразу замечаешь, что это старинное здание. Чувствуешь себя повстанцем XIX века. Я не мог там нормально читать — глаза уже не те. Не мог нормально лежать на этом металле. Поэтому вспоминал свою жизнь.

Садишься, прислоняешься к стене и вспоминаешь. Такие пласты из памяти поднимаются… Которые, казалось, давно уже забыл. Ну не кроссворды же разгадывать. Я там для себя сделал открытие. Как за последнее время расцвели издания кроссвордов! Будто специально для тюрьмы и лагеря. Пока мы за свободу боролись, люди на неволе деньги зарабатывали.

Павялічыць

Мечта о земле

Мой отец родом из-под Шарковщины, деревня Пашки. Но я там бывал мало. Совсем маленьким.

А вот в самой Шарковщине, куда переехали деды, я провел несколько летних сезонов. И мне тех нескольких шарковщинских лет хватило, чтобы получить прививку белорусскости на всю жизнь.

Я слышал, как разговаривает бабушка. Я слышал, как говорит дед. А ведь там язык почти идеальный. И в той местности еще до революции было и культурное, и белорусское движение. Моя бабушка хорошо вязала крючком. Но этому ремеслу она научилась на каких-то специальных курсах для девушек. В 30-х годах, при поляках, там жила белорусскость. В виде самодеятельных спектаклей, народных праздников. Во время оккупации в Шарковщине стоял отряд белорусской самоохраны. Но белорусскость я воспринял от бабушки. От нее я слышал сказки — как мужик землю пахал, как медведь на мужика залез, еще какие-то.

А «Новая земля» лежала у нас на полке, на самом видном месте. Как Библия. Отец приобщал нас к этой книге. И мне было интересно читать. Эту книгу стоит иметь как настольную. В ней — вся суть белоруса. Когда я ее читал, я понимал, что эта книга — про моего деда. Потому что он в конце концов добился своей земли! И та земля досталась очень тяжело. Прапрадед имел хороший участок. Но ведь все делилось между многочисленными детьми. И мой прадед Ипполит вынужден был поехать в Петербург. Там выучился на помощника машиниста. Там же познакомился со своей будущей женой — Агриппиной из-под Пскова. Приехал с ней к своему отцу Якубу. Тот посмотрел и не дал разрешения на брак. Ты голодранец, она — тоже. А это ведь не просто разрешение. Отец вместе с благословением дает сыну кусок земли. Но тот послужил, стал получать неплохие деньги. Явился уже в форме железнодорожника! И ее родные уже согласились. Ну, тут и Якуб согласился. А служил он на станции Дно.

В 1918 году он сумел вернуться в Беларусь с этого Дна. Вместе с детьми. Мой дед тогда был маленький. А уже появилась польско-советская граница. Ипполит связался с родственниками. Те поехали к границе. Договорились с пограничниками. Прислали подводу. Успел вернуться к своей земле. Которая досталась по наследству моему деду.

Вот такая была интересная история. Что прадеда мобилизовали как железнодорожника в Красную армию, когда началась [война — ред.], польско-советский фронт в 1920-м покатился на Запад. А потом, когда поляки вернулись в Шарковщину, его таскали на допросы. Месяц он просидел в тюрьме. Но разобрались и отпустили. Потому что не сам же — под давлением пошел. Не стрелял, не убивал. А другой мой дед в это время, дед по материнской линии, был как раз красноармейцем, которого возили туда, под Варшаву, воевать. И когда их там разгромили, он сбежал и жил на своем хуторе на Гомельщине. И его за дезертирство большевики отправили строить Беломорканал. А в 1938 году вообще расстреляли. И могло так случиться, что прадед Ипполит вез своего будущего зятя на варшавский фронт. Но самое трагичное в этой фантазии — какая судьба у одного, и какая у другого. Одного поляки отпустили, а другого большевики добили почти через двадцать лет. Спокойной жизни не получилось. Вспомнили дезертирство. Потом был донос, что к нему ночью какой-то всадник приезжал. А в те времена полно балаховцев ходило. И он отсидел, вернулся с Беломорканала, успел зачать мою маму. А потом — Большой террор. И его обвинили в том, что он якобы в очереди сказал, что у самих продуктов не хватает, а в Испанию эшелонами хлеб гоним. Кто это мог слышать? В какой очереди? Но за антисоветскую пропаганду расстреляли.

Прогулка по исчезнувшему городу

Я часто брожу во сне по тому Бресту, которого нет. По городу XVIII века. Где еще стоят старые каменицы, храмы. Этим исчезнувшим местом я увлекся еще в школе. Мы иногда заходили в краеведческий музей, который тогда находился в здании костела. И вот там я впервые увидел старинную гравюру — такая сейчас висит у меня дома, — где изображен старинный Брест. Это изображение как в детстве запало в голову, так до сих пор мне и снится. Я хожу по этим улицам. Причем иногда попадаю в то будущее время, когда в этом городе все восстановлено. Ходят экскурсии по восстановленному старому городу. Рассказывают, как здесь разрушили город, как потом была цитадель, как потом все восстанавливали.

Кстати, эту идею — восстановить старый город — я услышал еще школьником, в 1975 году. У нас были необычные учителя. Учительница физики, помню, приносила и давала нам почитать «Мастера и Маргариту», перепечатанную из журнала. А другая учительница, английского языка, Татьяна Николаевна Петрушина, дружила с молодыми сотрудниками областной газеты «Заря». И вот от нее мы услышали историю о том, как они обсуждали — зачем было строить этот мемориал, ведь когда-нибудь придется восстанавливать старый город. Вот такие разговоры доходили до нас в те времена, очень далекие от перестройки. Белорусская жизнь шла своим чередом.

Учился я, сын мэра, в очень хорошей брестской девятой школе. Но к «золотой молодежи» себя не причисляю. Как я сейчас понимаю, на западных советских территориях это явление не проявилось. Один раз я на себе почувствовал, что отец может как начальник заступиться.

Как-то раз мы пошли в десятом классе на танцы. После танцев все выходят с танцплощадки, а у выхода стоит милиционер и никого не пускает. Ведет себя грубо. Я подхожу к нему и говорю: «А вы знаете, почему милиционеров называют ментами?» Вот такой подростковый максимализм из меня попер. Ну, он меня тут же скрутил, вызвал УАЗик и повезли. И пока везли, я кричал: «Я — сын Груздиловича! Вы сейчас меня отпустите!» Ну и действительно. Посидел я, может, с час в «обезьяннике». Потом меня отпустили. И отец мне влепил! «Чтобы больше такого не было! Ты меня позоришь! Зачем ты мою фамилию упоминал? Попался? Терпи. Зачем ты меня подставляешь?» Но это был единственный случай моей «золотой юности».

В Бресте, если и была настоящая «золотая молодежь», так она была не среди партийной номенклатуры или обл­исполкома, а из торговой сферы. Там ведь была целая база «Совтрансавто». Возили товары из Европы — какие-то итальянские ботинки, джинсы, шмотки. То, что покупалось за валюту. Это добро довозилось до Бреста и разгружалось. Здесь были огромные склады. Каждый начальник такой союзной базы был больше, чем областной мэр. Вот их дети ходили в дубленках и джинсах. Может, в Москве где и были роскошные распределители для партийной элиты.

А в Бресте роскошь выражалась в том, что на 7 ноября и на 1 мая начальники получали подарочный набор, где был кусок колбасы, баночка икры и несколько вобл. И пока отец приходил с работы, мы с братом эти воблы съедали. Бедные голодные дети белорусской номенклатуры. Если для детей торговцев и военных столицей была Москва, то для отца столицей был Минск. Куда он регулярно ездил на сессии. Потому что был два срока депутатом Верховного Совета БССР. И все его начальство было в Минске.

Из правоверного комсомольца в антисоветчики

Во время тюрьмы я многое вспоминал. В том числе и свой путь в журналистику. Я же в школе был по убеждениям красным революционером. Ну а кем я мог ещё быть в то время? Я очень переживал за ситуацию в Чили, когда свергли Альенде.

Помню, как радовался, когда в 1974 году социалист Франсуа Миттеран выиграл первый тур президентских выборов. Вбегаю в класс и кричу — Миттерана избрали! Все на меня смотрят как на сумасшедшего, в том числе и учительница. Что такое? Кто такой Миттеран?

А потом произошла революция в Португалии. Революция гвоздик. Был такой журналист Игорь Фесуненко, который работал в Португалии и освещал те события в «Правде».

Меня это так захватило! Я с восторгом следил, как увеличивается на планете красный лагерь. Вот еще одна страна к нам присоединилась! И после событий в Португалии я стал регулярно читать прессу, и в итоге самому захотелось стать журналистом. Португальская революция и до сих пор выделяется. Недаром ее сейчас часто вспоминают. Потому что ту революцию совершили капитаны. Не прикормленные генералы, а те молодые офицеры, на которых и мы надеялись. Может, они еще и появятся.

Мое расставание с коммунизмом происходило постепенно. После первого курса меня вместо каникул завербовало такое издание — «Знамя юности. На студенческой стройке». Это было приложение к Республиканской комсомольской газете для тех, кто работал в студенческих стройотрядах. И в каждой области был корреспондент. И так я первые два месяца работал в Витебске. Жил в общежитии медицинского института.

Ко мне приходили циничные студентки-медички и открывали мне глаза на жизнь. То плохо, это плохо. А я с ними спорю! Я им рассказываю, как у нас в Советском Союзе все прекрасно! Ну а что мне плохо? Живем в трехкомнатной квартире, окончил музыкальную школу, у меня новые ботинки. Даже воблу по праздникам ем. Что ещё нужно для счастья? А они на меня смотрят как на инопланетянина. Мол, вы жизни не знаете.

А потом я на следующую практику приезжаю в районку — в «Зарю над Бугом», потом еду в строительный отряд. Где постепенно открывается жизнь. Но полное протрезвление произошло, когда я поработал в газете «Интеграл» и меня взяли лектором в обком комсомола. Я уже женатый, ребенок. И я пошел в обком фактически зарабатывать на квартиру. Но я посмотрел на эту систему изнутри и увидел, насколько она гнилая. Как все эти идеалы, о которых я мечтал, — им всем «до лампочки».

Павялічыць

Особый шок я испытал, когда поехал на Фестиваль молодежи и студентов в Москве. Комсомольские вожаки думают только о том, как бы набить карманы. Мы жили под Москвой, возле спортивной базы, построенной к Олимпиаде-80. Я как-то зашел на эту базу. Огромное помещение, десятки кабинок с разбитыми унитазами, ваннами. Картина — как после вражеского нашествия. И весь этот погром освещается электрическими лампочками. Выключателей нет, а лампочки горят. Деньги тратятся, и всем плевать. И на том фестивале я видел то же самое. Мы должны были встречать иностранных гостей в аэропорту Шереметьево и дарить им разные наклейки, значки и матрешки. А секретарь обкома, который руководил нашей группой, все это добро тянул себе. Набивал карманы этими значками. И он был не один такой. Весь актив был просто болен на эту халяву. Тогда я полностью разочаровался в этой системе, и когда началась перестройка, был к ней уже полностью готов.

Идеологическая партизанщина

В конце 80-х я работал ответственным секретарем в «Знамени юности». Уже был в Эстонии Народный фронт, в Латвии Народный фронт. А у нас запрещалось даже упоминать о народных фронтах. А я сам макетировал третью страницу, международную. Я беру материалы из АПН, либерального союзного агентства. Я беру у них материальчик про эстонский Народный фронт и пускаю его в «иностранную» полосу. И несколько таких публикаций прошло. Потом кто-то из начальства это заметил: «Ты что делаешь?». Ну, я включил простачка. Мол, нужно было место заполнить. Так получилось.

«Знамя юности» тех времен — это команда профессионалов. Александр Класковский, Лариса Саенко, Павел Владимиров, Алесь Липай, Галина Айзенштадт. Мы еще до середины 90-х были очень влиятельным изданием. И у нас был тираж — семьсот тысяч.

Благодаря нашей популярности через нашу газету хотели запустить в Беларуси скандальное письмо Нины Андреевой. В марте 1988 года в газете «Советская Россия» вышла ее скандальная статья «Не могу поступаться принципами». Такой себе большевистский манифест, сталинистский. И началась волна перепечаток в областных партийных газетах. Центральные издания осторожничают. Горбачев уехал куда-то в отпуск. А у нас же «Вандея Перестройки»! В это время поступает приказ напечатать эту статью у нас, в Беларуси. Но где? В «Звязду» не впихнешь. Или в центральную «Советскую Белоруссию».

А вот есть «Знамя юности» с огромным тиражом. А я — ответственный секретарь. Ко мне приходит редактор Саламаха и во время разговора, между делом, кидает гранки уже набранного материала. Мол, поставь это на субботу. И быстро распрощался.

Я начинаю это читать. И понимаю, что это полное дно. И это хотят протащить через нас. И как это остановить? Я же как ответственный секретарь не могу не выполнить поручение. Я быстро, а уже пятница, собираю редколлегию и показываю этот текст. И постановили не подписывать такой макет. Газета ушла в печать с другим материалом. Что-то другое поставили. В понедельник — скандал. Приехал инструктор ЦК КПБ Круковский, который отвечал за прессу: «Вы что натворили?». Меня вызывают. Говорю — такое решение редколлегии. Это противоречит курсу партии на перестройку. И проходит два дня. Горбачев вернулся из отпуска. Ему положили это на стол. Говорили даже, что до него дошли слухи про нашу газету, которая отказалась печатать этот текст. В итоге чем закончилось? Приходит Саламаха через два дня. Жмет мне руку. «Молодцы, товарищи! Спасибо! Ответственно подошли к делу! Спасли честь газеты!».

Когда организовывался Белорусский Народный фронт, я еще работал ответственным секретарем. И оргкомитет по созданию БНФ организовал в Куропатах субботник. Я сам с детьми приезжал. Мы там работали, убирали ветки. Ну, а потом я написал заметку об этом субботнике. А начальство берет и снимает, что это организовал БНФ. Мол, прошел субботник, люди собрались, убрались — и все. Ну, мне жалко было совсем снимать материал. Все же люди работали. И я согласился на такую цензуру. Материал вышел. И в тот же день — телефонный звонок. Поднимаю трубку. Позвонит Позняк. Господин Груздилович. Мы Вас уважаем как журналиста. Но почему нет упоминания о Народном фронте? Я ему объяснил, что упоминание было. Но сняли. Я посчитал нужным пожертвовать упоминанием, чтобы вообще дать в печать саму заметку. «В следующий раз не соглашайтесь. Если не хотят упоминать Народный фронт — тогда вообще не надо». Попрощались, положил трубку. Все же меня это задело. Как же Позняк себя афиширует слишком. Значит, для него не важно, что люди пришли в Куропаты и убрались? А важно то, было ли это организовано Народным фронтом? Сейчас я понимаю, что это обычное поведение политика. Но тогда было другое время. И мерили мы не политикой, не пиаром, а делами.

Вот сегодня чем меряют? Ты участвовал в Маршах? Хоть раз? Нет, не участвовал? Так что ты мне будешь говорить про политику? Начиная с октября, выйти на Марш — это риск, что тебя посадят.

А этих ветеранов БНФ я на Маршах что-то не видел.

Павялічыць

«Какой Союз развалили»

Мой отец помнит его, как он служил в пограничных войсках. Он был комсоргом. В штабе сидел. И там, при штабе был музей пограничного отряда. И Лукашенко там иногда проводил экскурсии. Отец его хорошо запомнил. Высокий, складно говорит. Но ни с какими овчарками по полосе он не бегал.

Мне вспоминается такой случай. Я был парламентским корреспондентом в «Народной газете». Подхожу к нему за комментарием. О каком-то принятом законе. И он начинает мне говорить. Отбарабанил. Я доволен, он доволен. И я уже собрался уходить, как тут подбегает к нему журналист из газеты «Товарищь». И просит его прокомментировать тот же самый принятый закон. И Лукашенко на ту же тему начинает говорить ему диаметрально противоположное. Он минуту назад говорил мне с одной позиции, а сейчас уже совсем другое. Ни фига себе, думаю. И тогда я убедился, что он всегда говорит то, что люди хотят услышать. Но он тогда не был какой-то заметной фигурой, чтобы о нем что-то думать. Он был один из многих. Но вывод о его искренности я сделал. Хотя говорил он — внятно, взвешенно. Будто не обычный комментарий, а речь с трибуны.

И еще один эпизод. Иногда депутаты играли в футбол. Ну и как-то собралась команда молодых депутатов, а чтобы было больше игроков, иногда приглашали журналистов. А я же тоже играл в футбол! Поэтому с радостью как-то присоединился к их команде. Поле обеспечивал такой был депутат-военный Павлов. Он договаривался со спорткомплексом в Уручье. А там же еще была сауна! Ну какие же депутаты без сауны. Загружались на площади Независимости, возле Дома правительства. Поехали к гостинице «Октябрьской» и стояли там, может, минут десять. Кого ждем? Антончик говорит: «Сашу ждем. Он же тут живет». И вот прибегает Лукашенко. В красном спортивном костюме. Как всегда, чем-то недоволен. Даже «спасибо» не сказал, что его подождали. И сразу, как сел, между ним и депутатами из оппозиции вспыхнули споры. Потом был футбол, где два момента мне особенно запомнились.

Первое — он играет подло. Он не прощает человеку, который его обвел. Он бежит за ним и бьет по ногам. Он так несколько раз Лебедько ударил. Я смотрел и офигевал — что за псих! Так не принято! Тем более, сегодня мы играем в одной команде, завтра — в другой. Как так можно? Это никому не прощается. Бить по ногам в товарищеской обстановке.

Ну и второй момент. При всей его грузности, неповоротливости, иногда он попадал неплохо. Однажды чуть ли не с середины поля в «девятку» попал с разворота. Хотя как игрок он плохой. Бегать не может, прорываться не может. Только пихнуть кого. Но вот издали попал.

Но самое интересное было после футбола. Все пошли в баню. Начали выпивать. И завязался разговор о будущем президентстве. И он там, в парилке, всем присутствующим заявлял, что «я буду президентом». Его там подняли на смех. Шутили, поддевали. Он отбивался, спорил. Потом были споры о Советском Союзе. Дошло до резких слов, даже до оскорблений. Я в этот момент вышел. А там возле бани был небольшой прудик. Чтобы из парилки нырнуть. Ну я в него залез и расслабляюсь. И вдруг двери распахиваются, и выходит Саша. Красный, распаренный. И бежит ко мне.

Ныряет в пруд, выныривает. А его челка, которая обычно хитро зачесана, она вся на его лице, когда вынырнул. То еще зрелище. И я думаю — как бы его успокоить. У меня уже фраза была на языке: «Да успокойтесь. Что вы так близко к сердцу берете?».

А он свою голову из воды высовывает, с этим лицом, как у русалки, воду выплюнул и говорит: «Какой Союз, б***, развалили!». Меня будто холодной водой окатило. Ни фига себе! Человек в таких условиях!

Вместо того, чтобы расслабиться после пара, покайфовать. А он все время злой и о Союзе думает. Я эту фразу потом вспоминал, когда Лукашенко, уже будучи президентом, ездил с Ельциным на МТЗ. И я тогда оказался рядом. И он там говорил Ельцину — вот, это же не только наш завод, это и ваш завод. И тогда я в газете «Свобода» написал статью о том, что Лукашенко явно мечтает о том, чтобы возглавить Россию. Это его «ваше — наше» рядом с немощным Ельциным. Но после той бани я дал себе слово никогда о нём не писать. И не писал.

За решеткой

Там возникали не то чтобы споры, но горячие обсуждения. Вели серьезные диспуты. Нужно ли сохранять смертную казнь? Потом нашли более интересную тему. Дискриминация ЛГБТ, стоит ли им позволять усыновлять детей. А один уголовник, который отсидел восемь лет, когда-то грабил разные киоски, просто хватался за голову. Вы что это обсуждаете? Если бы тут сидели воры и узнали, что вы эту тему даже просто обсуждаете — при следующей ходке вы бы уже ходили с мочалкой. Он нас знакомил с тюремной лексикой. Проводил такой ликбез. Что такое «шконка». А самого его взяли за национальный флаг. Ходил с белорусским флагом по Сухарево.

Я всегда говорил по-белорусски. И моими молодыми коллегами иногда овладевала идея «с завтрашнего дня говорить только по-белорусски». Но начинался новый день, как правило, с мата. Как правило, с мата в один адрес.

Павялічыць

Когда я вышел из Барановичей, мне было очень тяжело возвращаться к этой теме. Я ведь пишу об этом уже больше двадцати лет! Начиная с первых посадок, с первых «Чарнобыльскіх шляхоў». И от всего этого тошно. А тут еще сам пережил. И снова в это все возвращаться.

Но до этого лета, как бы ты ни писал про человека в тюрьме, все равно получится поверхностно. Будто врешь. А когда сам это все пережил, становится легче. Я уже сам могу сказать — а у меня было так, я тебя понимаю. А с другой стороны, мне больно все это вспоминать, переживать.

Вот был у меня такой случай. Начинается суд надо мной. Все ребята, с которыми сидел, автоматически получали по пятнадцать суток. Они все через пять минут возвращаются. А мне приводят адвоката. Вижу жену, коллег. Это все затягивается. Вижу, что судья ищет какие-то основания, чтобы меня не посадить: «Сколько Вам лет? Когда Вы выходите на пенсию? Какие у Вас болезни?». Видно, что чего-то хочет. С кем-то советуется. Потом перерыв. Я вижу, что они могут меня и отмазать. С одной стороны, мне радостно. А с другой — как-то неловко. Как в том анекдоте про партизана. Перед ребятами неудобно. Всем по 15 суток, а мне штраф. Думаю, ну хоть бы десять суток дали. Согласен и на десять! И тут мне объявляют пятнадцать. Я начинаю гневно бросать судье: «Я не согласен! Я буду обжаловать!» А сам про себя подумал — ну и хорошо.

Потом, когда все отсидел и переболел, я уже ничего не обжаловал. Мне было противно в суд ходить. Начинается моя отсидка в Барановичах. И через пять суток отсидки я уже подумал, что согласен был бы и на десять. А еще через день — согласен был бы и на штраф. Весь героизм прошел.

Думаешь, зачем такие испытания? К бытовым неудобствам можно привыкнуть. Но ты не можешь себя приучить, особенно в таком возрасте, к унизительному обращению. «Руки за спину! Глаза не поднимать! Смотреть в пол!».

Матрацы выдавали. И всем дали нормальные, а мне какой-то бесформенный мешок. Я его взял. Попер в камеру. А потом смотрю — у всех новые. Ну, думаю, скажу. Выходу в коридор. И тут же: «Что! Попытка побега!». И этот их лай выводил меня больше всего.

Боюсь, что если бы меня в автозаке начали бить, я бы дал в ответ. Я бы не сдержался. Видно же, что человек уже седой, немолодой. А они все равно так относятся. Они, конечно, так выполняют инструкции. Но еще накладываются две вещи. Во-первых, их невоспитанность. А во-вторых — идеологическое воспитание. Они все убеждены, что мы все куплены.

Помню такой эпизод. Окрестина. Идет суд. И пока выносятся решения, выхожу в коридор. Сижу. А в соседней комнате судят девушку из Нархоза. А еще одна девушка, подельница, сидит рядом со мной. Спрашиваю — а Вас за что? Да вот, говорит, вышли на три минуты постоять с плакатиком. Потом выходит ее подружка, садится на ее место, а та пошла в комнату. У подружки слезы. Что такое, спрашиваю. Пятнадцать суток. За три минуты с плакатом. Плачет. Я сижу напротив. Коридор, вертухаи ходят. Я ей говорю — не волнуйтесь так, не переживайте. Придет время, будете еще гордиться, что был такой эпизод в Вашей жизни. И тут вертухай: «Что ей говоришь! Чем она будет гордиться? Ей жизнь сломали такие как ты!». Да я, говорю, успокоить человека хочу. «Кого ты хочешь успокоить? Пусть думает, что делает!». А она так на него посмотрела и говорит со слезой: «Это не он мне сломал жизнь. Мне другой человек сломал жизнь!». Кино!

• 11
• 0
• 1
• 1
• 0
• 2
• 1
• 1