Пишет историк Антон Левицкий.
На kyky.org вышла статья магистра философии Андрея Тетеркина, в котором он остро критикует «национализированную» историю. По его мнению, Беларуси не нужно прошлое, чтобы стать «современной европейской страной». Пора «черпать поэзию из будущего», призывает критик.
Тетеркин аргументирует как философ: цитирует разных авторов, вплоть до Гегеля. Его основная идея проистекает из левой традиции — а через нее восходит к Просвещению.
Как и процитированный им Карл Маркс, Тетеркин считает, что единственная ценность прошлого — это производство кошмара, который в виде традиций господствует над живыми. Предрассудки темных веков противоречат прогрессу, так как «надстройка» вообще отстает от прогресса «базиса».
Тетеркин не утруждает себя заботой о том, чтобы как-то обосновать эту установку. А между тем, после 1789 года европейское мышление относилось к данной теме не так уж и однозначно. Например, Эдмунд Бёрк, реагируя на кровавый опыт революции, выдвинул мысль о том, что коллективный договор — источник демократической политической системы, — в действительности, заключается между мертвыми, живыми и теми, кто еще родится.
Эта мысль только на первый взгляд выглядит нелепо-метафизической и антимодерной. На деле, она позволяет обосновать необходимость ценить Куропаты или понять современную немецкую культуру памяти, ставшую основой для развития страны.
Вообще, еще Эрик Хобсбаум показал, что прошлое — в виде изобретенных традиций, — было важным ресурсом синтеза современности в XIX веке, да и позже. Интересные философские рассуждения о важности исторического опыта для функционирования модерности предложил белорусский философ Владимир Фурс.
В статье «Белорусский проект современности?» он доказывает, что современность функционирует как сплетение реального исторического опыта (или его пониманий) и образов будущего. Это логично, и это вообще — элемент профессиональной «позиции историка»: поэзия будущего питается прошлым. Поскольку у последнего не только имеется не сопоставимый с иными видами творчества (искусством, литературой, кино) запас образов, но прошлое обладает особой легитимностью, выраженной, например, в представлении об «уроках истории».
В чем разница между сознательной и национальной историей?
В принципе, с выше сказанным мог бы согласиться и Тетеркин. В таком случае его статью тогда не пришлось бы слишком много переписывать. Она просто будет оспаривать конкретно белорусскую историю — точнее, ее «нацонализированный», или «свядомы», вариант.
Главная проблема здесь заключается в понятиях, которые Тетеркин избрал, чтобы выделить объект своей критики. Слово «свядомы» происходит из словаря Александра Лукашенко, причем оно имеет выраженно негативный смысл. С точки зрения элементарной рациональности, это непроизводительная стратегия. Поскольку «свядомая» история не имеет ясного определения, Тетеркин — как и любой другой автор — может произвольно наполнять ее содержанием.
Именно так и сделана рассматриваемая статья. Тетеркин по своему уму подобрал тексты для цитирования, и это весьма сомнительная подборка: наряду с Тарасом и Деружинским в ней оказались Шибеко и Дубовец. Это очень разные авторы, и их насильственное объединение трудно объяснить.
Между тем существует немало литературы о том, как отдельные страны и нации представляют свое прошлое. В этой литературе употребляются соответствующие понятия. Например, «национальная история». Употребление этого понятия позволит избежать, с одной стороны, неясности в определении темы, с другой — иметь в виду более широкий исследовательский контекст.
Национальная история и ее достижения
Такое уточнение понятий позволит увидеть, что Тетеркин критикует преимущественно маргинальные домены известного социокультурного явления. Между тем национальная история в Беларуси — большой конгломерат (или, как сказал бы Томаш Гриб, «агрэгат») учреждений, профессиональных групп, нарративных корпусов. В терминах Пьера Бурдьё ее может назвать полем, а в словаре Мишеля Фуко — дискурсивной формацией.
Заново определенная перспектива позволяет увидеть совсем иную «историю национальной истории», даже если говорить лишь о последних тридцати годах. Безусловно, в ней много провалов, недостатков (о них писал, например, Браточкин). Но она имела также существенные успехи.
Такая перспектива требует больше работы и бдительности, но содержит не меньшую возможность для создания креативного повествования с демократическим посылом. Ее можно оснастить также современными понятиями и понаблюдать, как они работают.
Деятельность Михаила Бича и его коллег, которые в 1990-91 годах разработали новую концепцию школьного курса, можно рассматривать как антикризисный менеджмент. Ведь еще в конце 1980-х история БССР была жалким бессодержательным учебником.
Задача изменить эту ситуацию требовала колоссальных усилий, прежде всего — организационных. Безусловно, этот проект был осуществлен с огромными интеллектуальными затратами; но его реализация не была чем-то бесспорными.
Ведь важно помнить, что в ХХ веке белорусская национальная государственность была крайне нестабильной. Культурная политика менских и минских правительств все время менялась. Еще даже в 1995-м Лукашенко как-то требовал вернуть советские школьные учебники в школы. Что это означало для конкретных людей, можно узнать из статьи Олега Груздиловича «Міністэрства адукацыі адукавалі» [«Министерство образования просветили»] (Свобода, 23.09.1995).
Парадокс Фурса
Идея о том, что национальная история может мешать демократии и будущему, имеет право на существование, она может быть правильной. И в самом деле, это еще мало исследованный вопрос.
Например, какой образ нации разделял и популяризировал Короткевич? Или Тарасов? Насколько адекватна, содержательна, оригинальна концепция истории Беларуси, которая пережила 90-е годы и в измененном виде сохранилась до настоящего времени? Как — с перспективы демократии и модерности — можно оценивать популяризацию представлений о Великом Княжестве Литовском как о части исторического опыта белорусов?
Эти вопросы, однако, невозможно решить, самозабвенно цитируя Тараса или Деружинского. Они, впрочем, тоже могут быть объектом исследования; но их нужно для начала адекватно «локализовать». И вообще, следует иметь в виду логику массового общества и популярной культуры; как отмечал Алесь Белый, степень детализации исторических знаний — в школьном курсе, интеллектуальных дискуссиях или в general knowledge — всегда будет разной.
В этом смысле нельзя не вспомнить парадоксальный вывод Фурса в выше цитированной статье. Западник, либерал, преподаватель ЕГУ Фурс ставил вопрос о том, кто на сегодня (текст написан в конце 2000-х) в Беларуси может репрезентовать «идею Европы» (т.е. модерность). И давал ответ: этнический национализм.
Это была, однако, не схоластическая мысль. Сам Фурс считал, что важным условием развития белорусского проекта современности является «артикуляция общего социального воображаемого», в ходе которой должны согласовываться и приспосабливаться одна к другой позиции различных групп и течений.
Именно в этом контексте видимо ценна статья Тетеркина. Она показывает, как в обсуждениях и коммуникации происходит формирование новой белорусской нации. Частью этого процесса является спор о национальной истории.
Ее (истории) содержание, безусловно, изменится. Возможно, радикально. Но в новую национальную историю в качестве сюжета должна войти ее последняя версия. Как важная часть опыта динамичной разработки белорусской современности.
Воздушная гимнастка показала закулисье работы в Белгосцирке7
Комментарии